КАК ХОТИТЕ СТЕРЕГИТЕ — ВСЁ РАВНО Я УБЕГУ

Так мы переделали слова песни. Мечтой о побеге жи­ли все, кто ещё чувствовал в себе хоть кое-какие силы. Не переставал помышлять об этом и Иван Андреевич. Вскоре представился очень удобный случай. При переброске из Могилёвского лагеря в Кальварию /небольшой городок к Литве/ нас, двадцать восемь офицеров, поместили в один вагон. По оплошности ли начальника эшелона или потому, что немцы понадеялись на то, что мы уже «смири­лись», порядок, который соблюдался при перевозке /вез­ти полураздетыми, с автоматчиком и овчаркой в тамбуре/ был на этот раз нарушен. Сразу же, как только поезд тронулся, все заговорили о побеге. Но как?

— Давайте сделаем отверстие в полу,- предложил майор Чернов и полковник Самойлов. Мы поддержали этот проект. Иван Андреевич тут же устроил что-то вроде военного совета.

— Я тоже за побег через отверстие в полу. Но учтите, товарищи, дело это рискованное,- сказал он. – В случае провала оно может закончиться поголовным расстрелом. Если кто-нибудь возражает, то пол вскрывать не будем.

Однако, все офицеры решили начать подготовку к побегу.

Два перочинных ножичка, гвоздь и какие-то железки — не совсем подходящий инструмент для взлома деревянного массивного пола. Но когда призрак свободы неотступно день и ночь стоит перед тобою, ты готов грызть эти дос­ки даже зубами!

Работали мы сменами, строго соблюдая конспирацию. Держали наготове фуфайки, чтобы в случае чего, если зайдёт в вагон охрана, прикрыть ими место, где мы проламывали пол. Щепочка за щепочкой отделялись от толстых досок, ещё немного и в отверстие будет видно убегающее полотно дороги… А там — ночь и желанная свобода. Но что это? Паровоз вдруг дал короткий свисток, и эшелон, замедлив ход, остановился где-то среди поля. За окнами слышался шум, выкрики, лай собак. Двери нашего вагона с грохотом   отодвинулись и несколько охранников, замахиваясь прикладами, вскочили в вагон и загнали нас в угол. Тут же они обнаружили выщербленные доски, кое-как прикрытые фуфайками. С угрозами и руганью эсесовцы засыпали пол песком, приказали нам раздеться и сесть на пол. Два дня мы не получали ни хлеба, ни воды. В каждом тамбуре теперь сидел охранник о овчаркой. Мы  долго  гадали, в чем дело? И только на остановке узнали причину поднятой среди дороги тревоги, сорвавшей нашу подготовку к побегу. Как и следовало ожидать, не мы одни решили использовать благоприятную ситуацию. В переднем вагоне офицерам уже удалось проделать отверстие в полу. Охранники, совершенно случайно обнаружив это, бросились с обыском и по другим вагонам. Шестерых офицеров пристрелили на месте, к остальным применили различные наказания, предусмотренные   гестаповскими палачами.

Расскажу ещё об одном случае, которым была отмечена дорога в новый лагерь. На станции Борисово (это произошло еще до попытки подпилить пол) всех военнопленных вы­вели из вагонов для получения хлеба. Паёк выдавал какой-то рослый черноглазый и черноволосый человек, возможно, узбек. Протягивая кусок хлеба, он одновременно ударял по лицу очередного, сопровождая всё это бранью и прокля­тиями по адресу советской власти и коммунистической партии. В сторонке стояли немецкие офицеры и хохотали, за­бавляясь бесплатным спектаклем. Но их развлечение прервал Иван Андреевич. Он, как только заметил безобразное поведение черномазого негодяя, тут же вышел из строя и подойдя к новоиспечённому полицаю, слишком рьяно выслуживающемуся перед фашистами, своим властным, не терпящим возражения голосом, приказал:

— Немедленно прекрати битьё! Не то я сейчас же доложу немецкому командованию… Кто тебе дал право, не­годяй, издеваться над военнопленными?

Обер-лейтенант, стоящий рядом, увидев генеральскую форму Преснякова и узнав, о чём он говорит, тут же от­весил несколько пощёчин полицаю и распорядился, чтобы тот выдавал хлеб без драки.

Глядя на перетрусившего, поникшего точно побитая собака, мерзавца, военнопленные не могли удержаться от смеха. «Что, холуй, перестарался? Заслужив любовь хо­зяев? Отблагодарили по морде?» — слышались насмешливые восклицания. Полицай свирепо поглядывал на советских офицеров, но рукам воли не давал и прикусил язык.

Плен был жестокой, беспощадной проверкой духовных качеств людей.

Человек, имеющий высокие моральные черты, становился в этих страшных условиях благороднее, чище, твёрже, не жалел своих сил для общего дела. Совсем по другому раскрывались люди с мелкой душонкой, себялюбивые, расчётливые трусы. Возможно, в мирной обстановке они так бы и жили, пользуясь репутацией вполне добропорядочных людей, ходили бы на службу, голосовали на собраниях, тихонько в домашнем кругу, шипели на непорядки в торговле и в коммунальном обслуживании. Здесь, в лагере, лицемерить и притворяться было нельзя. Перед лицом ежеминутной смерти человек, точно просвечивался рентгеновским аппаратом: один представал перед своими товарищами, как герой, другой, как подлец, третий, просто как порядочный человек, честно выполняющий свой долг советского гражданина (впрочем, уже и это в той обста­новке являлось своего рода героизмом!), четвёртый — не становился предателем, но так падал духом, так опускался, что до прямого предательства оставался один шаг. И больно и тяжело было смотреть на этих, потерявших свою волю и достоинство людей. Они жались к печке, унижённо сгорбившись проходили мимо полицаев, клянчили окурки или подбирали их с полу, их томила только одна мысль: утолить любыми путями голод. Таких пленных с опустошённой душой, эсэсовцы считали подходящим элементом для вербовки в полицаи, осведомители и т.д.

Когда мы лежали раненными в Рославльском лагерном лазарете, Иван Андреевич говорил мне:

— Сагит Абдуллович, если хотите, чтобы немцы счита­лись с вами — никогда не снимайте офицерской одежды. Офицерская форма будет поддерживать в вас чувство достоинства, всё время напоминать вам, что вы представитель Советской Армии. А с другой стороны, в каждом немце сидит прусский солдафон, он благоговеет перед чинами, знаками различия. Берегите свои шпалы на петлицах — если фашист не увидит в вас человека, то увидит полковника — это остановит его от прямых издевательств и оскорблений.

Я всегда помнил мудрый совет Преснякова и вскоре сам убедился, что фашист никогда не пожалеет слабого больного, беззащитного человека, он ещё больше звереет при виде таких, а вот мундир, знаки различия его точно гипнотизируют, и он остерегается чересчур распоясыва­ться. О том, как они трусят людей сильных духом, как сразу понижают тон, сталкиваясь со сверкающим гневом глазами, слушая начальственный голос, я уже рассказывал выше.

6 мая 1942 года наша офицерская группа в 1600 че­ловек во главе с т. Пресняковым прибыла в Кальварию — небольшой литовский городок на бывшей границе с Восточ­ной Пруссией. Направляли сюда только офицеров. Делалось это по двум причинам: во-первых, фашисты хотели изолировать солдат от влияния офицеров, а с другой стороны они считали опасным оставлять пленных офицеров с Бело­руссии: с каждым месяцем всё жарче разгорались в её лесах огонь партизанского движения. Слишком рискованно было держать рядом с ним такой «легковоспламеняющийся материал», каким являлись наши офицеры, рвущиеся к свободе.

Разместили нас в двух трёхэтажных казармах, отгороженных друг от друга колючей проволокой. Временами в них сосредотачивалось до шести тысяч военнопленных. Кроме грубо сколоченных деревянных нар в два яруса тут ничего не имелось: ни табуреток, ни столов (мы не раз вспоминали обещания немцев предоставить офицерам все удобства!). Даже есть приходилось стоя между проходами. Для получения баланды (так называли мы жидкую бурду, приготовленную из картошки и свёклы) или кава (нечто вроде ячменного кофе, конечно, без сахара и молока) нужно было идти на кухню. Многие ещё не обзавелись котелками и горячее варево наливали в каски, консервные банки, найденные на свалке, в ящики, сбитые из фанеры, а то и в полу шинели. Пищу раздавал некий Иваненко — отъявленная сволочь. Ему доставляло особое удовольствие бить по лицу черпаком тех, кто смотрел, что ему накладывают в посудину. Иног­да «для смеха» он половину порции выливал на руки пленного и хохотал, когда тот морщился от ожога.

Чтобы как-то утолить голод, люди ели траву, даже горькую полынь. Во дворе не было ни травинки. Некоторые, лёжа у колючей проволоки, тянулись к траве, росшей на воле. Выстрел часового с вышки часто прерывал и эту попытку, и жизнь заключённого.

Мы спали на голых нарах, наше бельё и одежда превратились в лохмотья, хотя во дворе, на складах хранилось огромное количество обмундирования. Тем, у кого уже просвечивало сквозь дыры тело, выдавали сильно поношенную одежду в крови и нечистотах. Бывали случаи, что по ней мы узнавали о трагической судьбе бывшего владельца: его расстреле или смерти от болезни

К холоду, голоду, грязи присоединялись мучительные поверки, на которых должны были          присутствовать все, даже больные. В зимнюю стужу стояли мы, закоченевшие, по нескольку часов во дворе, пока шла эта процедура. А в случае побега или отсутствия хотя бы одного человека поверка длилась целыми сутками. После нее несколько человек полумертвыми вытаскивали на носилках. По ночам огонь горел только в туалете. Здесь и собирались военнопленные, чтобы украдкой почитать добытую нелегальным образом газету или шопотом перекинуться несколькими словами. Свет в казармах зажигать запрещалось. Часовой на вышке обязан был стрелять в окно, где горел свет. Случалось, что под автоматную очередь попадали ничего не подозре­вающие спящие люди.

В Кальварии генералы Пресняков, (зачёркнуто «Данилов» — прим. О. Р.) и полковник Самойлов организовали и возглавили руководящие ядро по антифашистской деятельности. Сюда входили также майор Чернов, полковник Прудников, майор Малышев, подполковник Северюхин, (зачёркнуто «комбриг Митрофанов»  — прим. О.Р.) и я. Основными задачами этой антифашистской группы являлась организация побегов, сплачивание военнопленных, поддержка их моральная и фи­зическая, установление связей с местными патриотами, через военнопленных, которые выходили на работу в город, разоблачение профашистских агитаторов, борьба с вербовкой во власовскую армию и различные  команды, отправляемые в Германию, организованный протест против произвола.

Майор Чернов запомнился мне, как необычайно энергичный, инициативный, всегда оптимистично настроенный молодой командир. Он никогда не сидел без дела, вечно что-то мастерил, выдумывал. То из кусков жести он вы­резал знаки различия, генеральские звёзды, то изготовлял самодельные шахматы (играл он в них отлично). Чернов был организатором сбора зелени (крапивы, щавеля), которая поддерживала наше здоровье. Это он по дороге в Кальварию предложил взломать пол вагона. Майор отличался редкой жизнерадостностью, остроумием, смелостью. Таких людей обычно называют «сорви-голова». Даже ужасающие лагерные условия не могли убить в нём то устой­чивое моральное здоровье, которое так характерно для советской молодёжи.

Одновременно с нами в Каявварию прибыли военнопленные офицеры из других лагерей (Бобруйска, Минска, Барановичей и т.д.). Началось взаимное знакомство прощупывание друг друга. Кстати сказать, как хорошая, так и дурная слава бежала за нами из лагеря в лагерь. Только некоторых, вроде Наумова, мы окончательно раскусили после того, как он отрекомендовался фельдфебелем царской армии. О том, что на всякую подлость способен бывший деникинец капитан Копытов, нас уже предупредили офицеры, которые находились вместе  с ним в минском лагере. Действительно, прошло немного времени, и Копытова назначили начальником лагерной полиции. Таивший до поры до времени своё белогвардейское нутро, Копытов окончательно раскрылся. Палач, садист, он особенно зверски расправлялся с политработниками и евреями. Как мне стало известно уже после войны, Копытов за жестокость был в 1945 году убит военнопленными.

Подстать ему оказался и капитан Ларин, сын кулака из Куйбышевской области, самолично, с одного удара уби­равший военнопленных. Из этой же минской группы немцы поставили начальником лагеря бывшего майора Шамаль, ко­торый при первом же удобном случае ушел добровольцем во власовскую армию. Больно и горько становится от мысли, что в нашей армии находились такие иуды. К счастью, их было немного. Презрением и ненавистью окружали мы этих изменников Родины.

При организации лагеря в Кальварии фашисты подобра­ли всю администрацию и обслуживающий персонал из таких вот предателей и просто уголовников, которые никогда даже не имели офицерского звания. Стремясь выслужиться перед немцами или отквитаться за прошлое, эти случай­ные люди, стали с первых же дней безобразно издеваться над старшими офицерами. Бывало, только горнист протрубит подъём, как два-три полицая врываются в комнату и начинают бить палками куда попало и как попало ещё не успевших проснуться офицеров.

Во время раздачи пищи, на поверке, при построении эти потерявшие стыд и самое элементарное чувство порядочности холуи, вели себя, как плантаторы со своими рабами.

— Мерзавцы! Варвары! Что они вытворяют, — сжав го­лову руками, Иван Андреевич ходил из угла в угол. Мы ему только что рассказали о «порядках», заведённых в лагере. Он сам этого не видел, так как ему не разрешалось выходить. Паёк Преснякову доставляли в комнату: коман­дование лагеря слишком хорошо знало, каким авторитетом пользуется генерал среди военнопленных и не хотело лишний раз давать ему возможности общаться с ними.

— Надо немедленно писать рапорт на имя начальника лагеря. Требовать на основании решении международной конвенции более гуманного отношения… — негодовал Пресняков.

Слова у него никогда не расходились с делами. На другой день рапорт был готов. В нём он доказывал очень убедительно, что люди, которые своим обращением с военнопленными только озлобляют и дезорганизуют их, не име­ют права оставаться у руководства. Командование лаге­ря приняло во внимание этот рапорт и вскоре старшие в комнатах, в бараках, в кухне, постоянные дежурные и дневальные были заменены другими, по списку, составленному Пресняковым. Это очень помогало нам в дальнейшей нашей антифашистской работе, предоставляло больше возможностей для организации побегов.

И побеги следовали один за другим. Раньше всех сумели скрыться из лагеря четыре человека из похоронной команды. Произошло это при таких обстоятельствах.

… Лагерь просыпается ещё до восхода солнца. День серенький, унылый, даже чуть-чуть накрапывает дождик Выпита порция кавы, съеден ломоть хлеба из муки попо­лам с опилками. Голод на полчаса как будто утихомирил­ся, не так грызет внутренности. Дежурные по баракам складывают на телегу умерших за ночь военнопленных. Отличаются они от живых только своей неподвижностью. Пленные, которых их отвезут и закопают в общую могилу, так же бледны и истощены, как и они. Но сегодня у «похоронной команды», как называют офицеров, в обязаннос­ти которых входит эта же печальная процедура, если при­смотреться внимательнее, чуть живее поблескивают глаза, торопливее движения. Однако присматриваться некому. Полицай Павлов, тупое жестокое животное, набил брюхо ва­рёным картофелем со свиным салом и сытно отрыгиваясь, торопит военнопленных. «Шнель, шнель!» — рычит он, под­ражая эсэсовцам. Кулачищи у него здоровые, красные, поросшие сивым пухом. Таким кулаком можно быка свалить, не только отощавшего, измученного узника.

Телега останавливается у глубокой ямы. Сырая глина красной кучей возвышается около неё. Пленные стаскивают с телеги трупы и спускают в могилу. Каждый день повторяется это и каждый день больно сжимается сердце: вот так же, в такое же хмурое утро спустят в безвестную яму и тебя, зароют и никогда родные и близкие не найдут твою могилу, не поплачут над ней…

Полицай тупо наблюдает за работающей командой. Потом ему надоедает смотреть на посиневшие костлявые трупы, кое-как прикрытые лохмотьями, на такие же костлявые руки могильщиков. Он поворачивается спиной к ним и, прикрывая ладонями огонек зажигалки, раскуривает сигарету. И вдруг страшный удар по темени ошеломляет его. Он успевает обернуться и увидеть занесённые над головой лопаты… Ещё удар, и ещё…

Тело полицая сбрасывают в общую могилу. Собаке собачья смерть! Четверо офицеров торопливо засыпают ры­жей глиной яму. Вот она сравнялась с землёю, выросла небольшая насыпь… А теперь скорее, скорее в темнеющий недалеко лес, туда, где светлым призраком маячит сво­бода…

Полицая Павлова хватились к вечеру, не досчитались на поверке и четырёх человек из похоронной команды.

Фашисты подняли страшный переполох и в качестве заложников арестовали Преснякова, Данилова, Самойлова и Чернова. Карцер, где содержались заложники, находился за пределами лагеря, около караульного помещения. Чернов, как я уже говорил, человек отчаянный и необычайно энергичный, тут же оценил обстановку и пришёл к выводу, что отсюда значительно легче бежать, чем из лагеря. Он поделился своими планами с полковником Самойловым (Пресняков и Данилов были в другом помещении) и они стали готовиться к побегу в эту же ночь. Но их очень мучила мысль о том, что Пресняков и Данилов, уже арестованные, как заложники, будут после их побега немедленно расстреляны. И вот на клочке бумаги Чернов пишет: «Начальнику лагеря. Не наказывайте никого после нашего побега. О нём никто не знал. Мы пользуемся плохой организацией службы охраны. Если бы вы были на нашем месте, то, очевидно, сделали токе, что и мы». Не успел Чернов дописать последнее слово, как дверь в карцер отворилась и вошло несколько эсэсовцев. Чернов сунул записку в лежавшую на столе книжку. Пока один из охранников оглядывал, всё ли в карцере в порядке, другой от скуки стал листать книжку. Что пережили в это время Чернов и Самойлов, трудно рассказать. Но вот книжка просмотрена, эсэсовец небрежно бросает ее на место, у офицеров уже готов вырваться вздох облегчения. Но… стукнувшись о стол, книга раскрывается и записка падает к ногам охранника. Он поднимает её и читает: «Начальнику лагеря! Не наказывайте никого…» Так благодаря непредвиденной случайности сорвался побег наших товарищей.

Немцы учли «критические замечания» Чернова в адрес охраны. На другой же день они увеличили число рядов проволоки, окружавшей лагерь, многих украинцев из охраны заменили немцами, вывесили приказ о том, что за побег одного человека отвечают все военнопленные.

Антифашистская группа окончательно пришла к выводу, что побеги одиночек малоэффективны. Убежит один-два (причем, очень часто их через несколько дней вылавливают), а репрессиям подвергается большая группа  военнопленных — все, кто жил с беглецом в одной комнате. Мы стали вести подготовку к массовому побегу — всем лагерем.

В день приезда, на перроне станции Кальвария, я познакомился с командиром роты охраны, бывшим лейтенантом Советской Армии (фамилию его, к сожалению, восстановить не удалось). Меня, как больного, оставили сте­речь котомки военнопленных. Здесь же находились полицай и этот самый командир роты. Все приехавшие офицеры под конвоем зашагали пешком к лагерю, а мы стали дожидаться подводы, чтобы доставить на ней вещи.

Командир роты подошёл ко мне:

— Давно в плену? — спросил он, сочувственно скользнув взглядом по моему лицу. Я ответил.

— Как же это случилось?

Мне не очень хотелось распространяться на эту тему с человеком, служившим в фашистской охране, и я сухо, в двух словах, рассказал о своём ранении. Помолчали. Телеги всё ещё не было. Полицай пригрелся на солнышке и задремал.

— Я москвич, — вдруг неожиданно заявил мой собесед­ник. — Передают по радио: Москву бомбят… Эх!..

Я внимательно всматривался в лицо командира. Не про­воцирует ли он меня? Но в глазах его было столько стра­дания, голос так искренне вздрагивал, когда он описы­вал жестокости фашистов, расстреливающих за партизанст­во местных жителей, что я почти перестал сомневаться в его правдивости. При первой же встрече с Пресняковым я рассказал об этом молодом офицере. Пресняков со свой­ственной ему проницательностью стал приглядываться к нему и после обстоятельного знакомства с командиром, пришёл к выводу, что тот — всецело наш, что на него можно положиться, даже в таком серьёзном и опасном де­ле, как массовый побег.

Как предполагалось вывести всех шестьсот военно­пленных из лагеря? Командир роты охраны должен бал в эту ночь поставить в охрану людей, которые бы согласи­лись бежать вместе с пленными. Такие люди уже были по­добраны. Участие командира и вооружённых охранников в побеге давало возможность овладеть некоторым количест­вом оружия. Предполагалось даже захватить пулемёт с вышки. Он очень бы пригодился партизанам, к которым мы хотели присоединиться.

К началу июля 1942 года все было подготовлено к побегу. Запаслись компасом, ватой, бинтами. Вечером (не помню, какого числа) Федя Харламов, адъютант Пресняко­ва, пробрался за зону лагеря. Вместе с командиром роты охраны он должен был отпереть замки у ворот, через которые пробрались бы беглецы.

Всё шло гладко. Но, как часто бывает, непредвиден­ное обстоятельство, сорвало хорошо продуманный план.

Полковник Богданов, который отвечал за наличие во­еннопленных в своём помещении (он не был посвящен в го­товившийся побег), обнаружив, что Харламов отсутствует, перетрусил и доложил об этом начальнику полиции Копытову, тот — коменданту лагеря. Забили тревогу. Начались поиски, гестаповцы засновали по всей территории. Коман­дир роты охраны, опасаясь, что будет обнаружено его пособничество, захватив оружие, бежал вместе с Харламовым. Так был сорван массовый побег из лагеря.

Много лет спустя я узнал, что фашисты обнаружили беглецов. В перестрелке командира роты смертельно рани­ли, Федю Харламова, очевидно, расстреляли.

Фашисты, по всей вероятности, кое-что узнали о под­готовлявшемся массовом побеге и о том, что большую роль в этом генерал Пресняков. Непокорного генерала под бла­говидным предлогом решили убрать из Кальварии.

Вскоре его вызвал начальник лагеря. Мы не находили себе места от нетерпения и беспокойства. Зачем его вызывают? Ясно, что не к добру! Но что именно? От начальника Пресняков вышел с задумчивой усмешкой, затаившейся где-то в уголках губ. На наши вопросительные взгляды он после паузы ответил:

— Ещё одна красивая фашистская сказка… Меня отправляют самолётом в Берлин.   Видите ли, немцы хотят сохранить свои подвиги в веках… Военачальники всех наций будут, и я в числе их, будут писать историю Второй мировой войны… Очень красиво и культурно. Не правда ли?

Ни Пресняков, ни мы не верили этой выдумке и, ког­да Иван Андреевич усаживался в легковую машину, которая должна была доставить его на аэродром, у меня и у всех знавших Преснякова (а знал и любил его весь лагерь), тоскливо сжималось сердце.

Предчувствие не обмануло нас. Фашисты, конечно же, ни в какой Берлин его не направляли, а отвезли сначала в лагерь Хаммельбург, а затем в Флюсенбург. Там сразу же до прибытии 5 января 1943 года ночью, Преснякова, генерал-майора танковых войск, Героя Советского Союза Шепетова и десятерых политработников вызвали в коменда­туру и под предлогом отправки в другой лагерь, вывезли за пределы зоны и расстреляли. Тела их сожгли в крематории.

Утром похоронная команда принесла оттуда одежду сожжённых. Здесь была гимнастёрка Шеметова со следами от орденов и котелок Ивана Андреевича с выгравированным на нем могучим дубом – символом несокрушимой воли…

Да, люди погибали по-разному. Одни, сломленные мора­льно, павшие духом, превращались в трупы задолго до их физической смерти. Другие, презиравшие смерть и тех, кто её нёс, вели непримиримую борьбу с фашистами, показывая пример отваги и мужества.

Долго ещё военнопленные вспоминали Ивана Андреевича, рассказывали новичкам, о том, с каким достоинством держал себя советский генерал, как одной фразой мог сбивать спесь с высокомерных фрицев. Очень по душе пришёлся всем вот такой случай. Летом 1942 года в лагерь прибыл капи­тан вермахта. Это был вылощенный офицер, с массивными золотыми перстнями на холеных аристократических руках. Как-то он приказал собрать всех старших офицеров во дворе лагеря, повесил карту мира и стал разъяснять, как по­бедоносно шагает по земному шару Германия, как ещё успеш­нее пойдут её дела, когда армия оснастится чудом-танком, носящим название «тигра».

— Скоро «тигры» появятся на Восточном фронте,- ска­зал в заключение капитан.  — Перед ними ничто устоять не может и война очень быстро закончится победой немцев.

Когда оратор с пафосом произнес эти слова, замолчал, Пресняков встал и как всегда отчётливо и спокойно сказал:

— Господин капитан, «тигры», как известно, водятся только в жарких странах. На восточном фронте они не оправдают возлагаемых на них надежд: холодный климат придётся «тиграм» не по нраву…

Очень часто вспоминал нашего генерала Николай Иванович Митрофанов, человек высокой культуры, владевший несколькими языками. В молодости он был офицером царской армии, а затем верой и правдой служил своим опы­том и знанием советской власти в период её становления. С 1922 года Митрофанов был в запасе. С первых же дней Отечественной войны был взят в армию и служил начальни­ком оперативного отдела 5 дивизии имени Фрунзе, которой командовал Пресняков. Сам страстный патриот, ненавидящий фашизм и все его проявления, он особенно ценил эти же качества у Ивана Андреевича. Судьба всё время сводила пути-дороги этих двух людей. Вместе они воева­ли, вместе переживали страшные лагерные дни, сначала в Молодечно, а потом в Кальварии (дописано карандашом «Хамебурге» — прим. О. Р.).

Вскоре после того, как Пресняков «улетел в Берлин», начальник лагеря Шамаль стал агитировать Митрофанова стать переводчиком внутри лагеря.

— Охота тебе голодать, командир! Пора, кажется, понять, что орден за твою «принципиальность» тебе не повесят, а ноги протянешь! Переводчикам сытно живётся, учти!

Но Николай Иванович наотрез отказался от соблазнительного предложения. Он таял на глазах, но не хотел служить немцам, переводить их гнусные приказы, издевательские распоряжения, не хотел обслуживать пала­чей на допросах и пытках. Непокорного офицера наказали, а потом отправили сначала в концлагерь Саксенхаузен, а затем в Хаммельбург. Здесь-то он и опять встретился с Иваном Андреевичем. Это была их последняя встреча. Николай Иванович (он сейчас жив, здоров, находится в Моск­ве) и сообщил мне о трагической гибели Преснякова.

Многие люди, с которыми я встречался в лагерях, забылись, их лица стёрлись, потускнели их слова и пос­тупки. А вот образ Ивана. Андреевича Преснякова, Чело­века с большой буквы, подлинного большевика, всегда со мной.

Можно убить человека, превратить в пепел его тело, но нельзя умертвить память о нём у тех, кто остался в живых и знает, что этим они обязаны в большой степени погибшему…

В секретных предписаниях из Берлина говорилось: «… по прошествии одного месяца после укомплектования континентов уже возникают тайные объединения…».

(рукопись обрывается – прим. 9dno.ru)